...кто хочет читать!...

Олдос Хаксли.

Скандал длился уже добрых три четверти часа. Невнятные, приглушенные
звуки выплывали в коридор из другого конца квартиры. Склонившись над шитьем,
Софи спрашивала себя, без особого, впрочем, любопытства, что же там такое на
этот раз. Чаще всего слышался голос хозяйки. Пронзительно-гневный,
негодующе-слезливый, он безудержно изливался бурливыми потоками. Хозяин
лучше владел собой, голос его был глубже и мягче и не так легко проникал
через запертые двери и коридор. Из своей холодной комнатушки Софи
воспринимала скандал большей частью как серию монологов Мадам, в промежутках
между которыми воцарялось странное зловещее молчание. Но время от времени
Месье, казалось, совершенно выходил из себя, и тогда уже не было тишины
между всплесками: стоял непрерывный крик, резкий, раздраженный. Громкие
вопли Мадам доносились не переставая, ровно, на одной ноте: ее голос даже в
гневе не терял своей монотонности. А Месье говорил то громче, то тише; голос
его приобретал неожиданный пафос, менял модуляции - от мягких увещеваний до
внезапных воплей, так что его участие в перебранке, когда оно было слышимо,
выражалось отдельными взрывами. Будто пес лениво гавкает: "Р-гав. Ав. Ав.
Ав".
Через какое-то время Софи перестала обращать внимание на шум. Она
чинила лифчик для Мадам, и работа поглощала ее целиком. Как она устала, все
тело ноет. Сегодня был тяжелый день, и вчера тяжелый день, и позавчера
тяжелый день. Каждый день - тяжелый, а она уже не молоденькая: еще два года
- и пятьдесят стукнет. Каждый день - тяжелый, с тех пор как она себя помнит.
Ей представились мешки с картошкой, которые она перетаскивала девочкой,
когда еще жила в деревне. Медленно-медленно бредет, бывало, по пыльной
дороге с мешком через плечо. Еще десять шагов - и конец: можно дотянуть.
Только вот конца никогда не было: все начиналось сызнова. Она подняла голову
от шитья, помотала ею, зажмурившись. Перед глазами заплясали огоньки и
цветные точечки - теперь такое с нею часто случается. Какой-то желтоватый
светящийся червячок все время извивается вверху справа - ползет и ползет, но
не сдвигается с места. А еще красные, зеленые звезды всплывают из темноты
вокруг червячка - мерцают и гаснут, мерцают и гаснут... Все это мелькает
перед шитьем, горит яркими красками даже теперь, когда глаза закрыты. Ну,
пожалуй, хватит отдыхать: еще минуточку - и за работу. Мадам просила
приготовить лифчик к завтрашнему утру. Но ничего не видать вокруг червячка.
На другом конце коридора шум внезапно нарастает. Дверь открылась,
явственно прозвучали слова.
- ...bien tort, mon ami, si tu crois que je suis ton esclave. Je ferai
ce que je voudrai {- ...думаешь, я раба тебе? Ошибаешься, дорогой мой. Что
захочу, то и сделаю. (фр.).}.
- Moi aussi {- Я тоже (фр.).}. - Смех Месье не предвещал ничего
хорошего. В коридоре послышались тяжелые шаги, что-то хрустнуло на подставке
для зонтиков, с треском захлопнулась входная дверь.
Софи снова склонилась над работой. Этот червяк, эти звезды, эта ломота
во всем теле! Провести бы целый день в постели - в огромной постели,
пушистой, теплой, мягкой, - целый Божий день...
Звонок хозяйки напугал ее - этот звук, похожий на жужжание
растревоженных ос, всегда заставлял ее вздрагивать. Софи встала, положила
шитье на стол, разгладила передник, поправила чепец и вышла в коридор.
Звонок еще раз неистово зажужжал. Мадам, видно, совсем потеряла терпение.
- Наконец-то, Софи. Я уж думала, вы никогда не явитесь.
Софи промолчала - что тут скажешь? Мадам стояла перед распахнутым
настежь шкафом. Она прижимала к груди целую кучу платьев, еще ворох
разнообразной одежды валялся на кровати. "Une beaute a la Rubens"
{"Рубенсовская женщина" (фр.).}, - говаривал о ней муж, когда бывал в
благодушном настроении. Ему нравились такие женщины: роскошные, крупные,
полногрудые. Что возьмешь с этих невесомых фей - кости одни, больше ничего.
Он ласково звал жену "моя Елена Фоурмен".
- Когда-нибудь, - говорила Мадам знакомым, - я должна все же пойти в
Лувр и поглядеть на свой портрет. Кисти Рубенса, знаете ли. Это просто
поразительно: всю жизнь прожить в Париже и ни разу не побывать в Лувре. Не
так ли?
Сегодня вечером она была великолепна. Щеки пылали, глаза под длинными
ресницами сверкали ярче обычного, короткие рыжевато-каштановые волосы
живописно разбросаны по плечам.
- Завтра, Софи, - трагически произнесла она, - завтра мы едем в Рим.
Утром.
Говоря это, она сняла с вешалки еще одно платье и швырнула его на
постель. От резкого движения халат распахнулся, мелькнуло расшитое белье и
пышное, белоснежное тело.
- Надо немедленно собираться.
- Надолго ли едем, Мадам?
- Две недели, три месяца - откуда мне знать? Да и какая разница?
- Большая, Мадам.
- Главное - уехать. После того, что мне сейчас было сказано, я вернусь
в этот дом, только если меня будут об этом умолять на коленях.
- Тогда, Мадам, лучше взять самый большой чемодан. Пойду принесу.
В кладовке было душно, пахло пыльной кожей. Большой чемодан затиснут в
дальний угол; чтобы вытащить его, нужно наклониться и тянуть изо всех сил.
Червячок и цветные звезды задрожали перед глазами, а стоило выпрямиться, как
закружилась голова.
- Я помогу вам собрать вещи, Софи, - сказала Мадам, увидев горничную,
волочившую тяжелый чемодан. Какое страшное, смертельно усталое лицо у этой
старухи! Она не выносит рядом с собой людей старых и некрасивых, но Софи
такая расторопная, было бы глупо уволить ее.
- Не беспокойтесь, Мадам. - Софи прекрасно знала: начни только Мадам
открывать ящики и расшвыривать повсюду вещи, конца этому вовек не будет. -
Вам лучше лечь. Уже поздно.
Нет, нет. Она не сможет уснуть. Она так расстроена. Эти мужчины... Вот
изверг! Что она, раба ему? Как он смеет так с ней обращаться!
Софи укладывала вещи. Целый день в постели, в мягкой постели, в большой
постели - в такой, как эта, в спальне у Мадам. Задремать, проснуться
ненадолго, опять задремать...
- Последний его номер, - возмущалась Мадам, - денег, мол, нет. Я не
должна, видите ли, покупать столько платьев. Какая нелепость! Что же мне,
голой ходить, что ли?! - Она развела руками. - Говорит, не можем себе
позволить. Чушь какая. Уж он-то не может! Он просто подлец, подлец,
невероятный подлец. Занялся бы для разнообразия чем-нибудь полезным, вместо
того чтобы кропать идиотские стишки, да еще и печатать их за собственный
счет, нашлись бы и деньги. - Она расхаживала взад и вперед по комнате. - А
тут еще этот старикан, его отец. Ему-то что, спрашивается? "Вы должны
гордиться, что ваш муж - поэт". - Последние слова она произнесла дрожащим
старческим голосом. - Ну смех, да и только. "Какие прекрасные стихи
посвящает вам Эжезипп! Сколько страсти, сколько огня!" - Она передразнивала
старика: лицо ее сморщилось, челюсть дрожала, колени подгибались. - А
Эжезипп-то, бедняга, - лысый... последние три волосины... и те красит! - Она
задыхалась от хохота. Продолжала, чуть переведя дух: - А страсть-то, а огонь
- шуму о них много в паршивых его стишонках... а на деле... Но, Софи, милая,
что с вами? Зачем вы укладываете это мерзкое старое зеленое платье?
Софи молча вынула платье. Ну почему именно сегодня ей вздумалось так
жутко выглядеть? Больна, наверное. Лицо желтое, и губы совсем посинели.
Мадам передернуло: ужас какой. Надо бы отправить ее в постель. Но отъезд
важнее. Что тут сделаешь? На душе у нее было как никогда скверно.
"Ужас. - Вздохнув, она тяжело опустилась на край кровати. Тугие пружины
подбросили ее раза два, пока не утихомирились. - Выйти замуж за такого
человека. Скоро я стану старой, толстой. И ни разу еще не изменила. А он чем
платит?" Она встала и вновь принялась бесцельно бродить по комнате.
- Я этого не вынесу, - вырвалось у нее. Она застыла возле большого
зеркала, восхищенная своим трагическим великолепием. Глядя на нее сейчас,
никто бы не сказал, что ей за тридцать. Но позади трагической героини в
зеркале видно, как иссохшая старуха с желтым лицом и посиневшими губами
копошится у большого продолговатого чемодана. Нет, это уж слишком. Софи
сейчас похожа на тех нищенок, которые холодным утром стоят у сточных канав.
Пройти мимо, стараясь не глядеть на них? Остановиться, открыть кошелек, дать
им медную монетку, или серебряную, а может, и купюру в два франка, если
мелочи нет? Как ни крути, а все равно так и тянет извиниться за то, что тебе
в мехах тепло и удобно. Вот что значит ходить пешком. Был бы автомобиль -
опять подлый Эжезипп! - можно мчаться себе вперед, опустив шторки, и даже не
подозревать о том, что есть где-то подобные уродины. Она отвернулась от
зеркала.
- Я этого не вынесу, - произнесла она, стараясь не думать о нищенках, о
посиневших губах и пергаментно-желтых лицах, - не вынесу. - Опустилась на
стул.
Только представить себе - такой вот любовник, беззубый, морщинистый, с
синими, искривленными в улыбке губами. Она закрыла глаза, содрогаясь от
одной этой мысли. С души воротит. Помимо воли взглянула еще раз: глаза у
Софи были тусклые, тяжелые, как свинец, почти совсем мертвые. Что же делать?
Лицо старухи было укором, обвинением, напоминанием. Ей делалось дурно от
одного его вида. Она никогда не чувствовала себя такой разбитой.
Софи медленно, с трудом разогнулась, лицо ее искривилось от боли.
Медленно направилась к комоду, медленно отсчитала шесть пар шелковых чулок.
Вернулась к чемодану. Боже мой, да это сама Смерть!
- Ужасно, - убежденно повторила Мадам, - ужасно. - Нужно отправить Софи
в постель. Но без служанки не собраться. А ехать надо во что бы то ни стало.
Завтра утром. Ведь она сказала Эжезиппу, что уедет, а он не поверил,
посмеялся. Она должна дать ему хороший урок. В Риме Луиджино. Такой
очаровательный мальчик, к тому же маркиз. Кто знает... Но перед глазами -
только лицо Софи: свинцовые глаза, синеватые губы, желтая, сморщенная кожа.
- Софи, - внезапно выкрикнула она, с трудом удерживаясь от визга, -
подойдите к туалетному столику. Там стоит баночка румян - "Дорин", номер
двадцать четыре. Положите немного на щеки. В ящичке справа - губная помада.
Она твердо решила не открывать глаза. Софи встала, - как жутко
хрустнули суставы! - подошла к туалетному столику и простояла там, копаясь
целую вечность. Что это за жизнь, Господи, что за жизнь! Наконец поплелась
обратно. Мадам открыла глаза. О, так лучше, гораздо лучше!
- Благодарю вас, Софи. Так вы выглядите куда менее усталой. - Она
проворно вскочила. - А теперь нам надо поторапливаться. - Полная сил,
подбежала к шкафу. - Боже милосердный, - воскликнула она, воздевая руки, -
вы забыли положить мое голубое вечернее платье! Софи, ну как можно быть
такой бестолковой?!

"Баночка румян", 1924 г.

тогда и я) для тех кто хочет читать)

Анри Барбюс "Нежность"
25 сентября 1893 г.
Мой дорогой, маленький мой Луи!
Итак, все кончено. Мы больше никогда не увидимся. Помни это также
твердо, как и я. Ты не хотел разлуки, ты согласился бы на все, лишь бы нам быть вместе. Но мы должны расстаться, чтобы ты мог начать новую жизнь.
Нелегко было сопротивляться и тебе, и самой себе, и нам обоим вместе... Но не жалею, что сделала это, хотя ты так плакал, зарывшись в подушки нашей постели. два раза ты подымал голову, смотрел на меня жалобным, молящим взглядом...
Какое у тебя было пылающее и несчастное лицо! Вечером, в темноте, когда я уже не могла видеть твоих слез, я чувствовала их, они жгли мне руки.

Сейчас мы оба жестоко страдаем. Мне все это кажется тяжелым сном. В
первые дни просто нельзя будет поверить, и еще несколько месяцев нам будет больно, а затем придет исцеление.

И только тогда я вновь стану тебе писать, ведь мы решили, что я буду
писать тебе время от времени. Но мы также твердо решили, что моего адреса ты никогда не узнаешь и мои письма будут единственной связующей нитью, но она не даст нашей разлуке стать окончательным
разрывом.

Целую тебя в последний раз, целую нежно, нежно; совсем безгрешным, тихим поцелуем - ведь нас разделяет такое большое расстояние!..


25 сентября 1894 г.

Мой дорогой, маленький мой Луи!
Я снова говорю с тобой, как обещала. Вот уже год, как мы расстались.
Знаю, ты не забыл меня, мы все еще связаны друг с другом, и всякий раз, когда я думаю о тебе, я не могу не ощущать твоей боли.
И все же минувшие двенадцать месяцев сделали свое дело: накинули на прошлое траурную дымку. Вот уж и дымка появилась. Иные мелочи стушевались, иные подробности и вовсе исчезли. Правда, они порой всплывают в памяти, если что - нибудь случайно о них напомнит.

Я как - то попыталась и не могла представить выражение твоего лица,
когда впервые тебя увидела.
Попробуй и ты вспомнить мой взгляд, когда ты увидел меня впервые, и ты поймешь, что все на свете стирается.
Недавно я улыбнулась. Кому?.. Чему?.. Никому и ничему. В аллее весело заиграл солнечный луч, и я невольно улыбнулась.
Я и раньше пыталась улыбнуться. Сначала мне казалось невозможным вновь этому научиться. И все - таки, я тебе говорю, однажды я против воли улыбнулась. Я хочу, чтобы и ты тоже все чаще и чаще улыбался, просто так, радуясь хорошей
погоде или сознанию, что у тебя впереди какое - то будущее. Да, да,
подними голову и улыбнись.

17 декабря 1899 г.

И вот я снова с тобой, дорогой мой Луи.
Я как сон, не правда ли? Появляюсь, когда мне вздумается, но всегда в нужную минуту, если вокруг все пусто и темно. Я прихожу и ухожу, я совсем близко, но ко мне нельзя прикоснуться.
Я не чувствую себя несчастной. Ко мне вернулась бодрость, потому что
каждый день наступает утро и, как всегда, сменяются времена года. Солнце сияет так ласково, хочется ему довериться, и даже обыкновенный дневной свет полон благожелательности.
Представь себе, я недавно танцевала! Я часто смеюсь. Сперва замечала, что вот мне стало смешно, а теперь уж и не перечесть, сколько раз смеялась.
Вчера было гулянье. На закате солнца всюду теснились толпы нарядных людей.
Пестро, красиво, похоже на цветник. И среди такого множества довольных людей я почувствовала себя счастливой.

Я пишу тебе, чтобы рассказать обо всем этом, а также и о том, что
отныне я обратилась в новую веру, - я исповедую самоотверженную любовь к тебе.
Мы с тобой как - то рассуждали о самоотверженности в любви, не очень - то хорошо понимая ее... Помолимся же вместе о том, чтобы
всем сердцем в нее поверить.


6 июля 1904 г.
Годы проходят! Одиннадцать лет! Я уезжала далеко, вернулась и вновь собираюсь уехать.

У тебя, конечно, свой дом, дорогой мой Луи, ведь ты теперь совсем
взрослый и, конечно, обзавелся семьей, для которой ты так много значишь.

А ты сам, какой ты стал? Я представляю себе, что лицо у тебя
пополнело, плечи стали шире, а седых волос, должно быть, еще немного и, уж наверное, как прежде, твое лицо все озаряется, когда улыбка вот - вот тронет твои губы.

А я? Не стану описывать тебе, как я переменилась, превратившись в
старую женщину. Старую! Женщины стареют раньше мужчин, и, будь я рядом с тобой, я выглядела бы твоей матерью - и по наружности, и по тому выражению глаз, с каким бы я смотрела на тебя.

Видишь, как мы были правы, расставшись вовремя. Теперь уж мы
перестрадали, успокоились, и сейчас мое письмо, которое ты, конечно, узнал по почерку на конверте, явилось для тебя почти развлечением.


25 сентября 1893 г.

Мой дорогой Луи!

Вот уже двадцать лет, как мы расстались...
И вот уже двадцать лет, как меня нет в живых, дорогой мой. Если ты жив и прочтешь это письмо, которое перешлют тебе верные и почтительные руки, - те, что в течение многих лет пересылали тебе мои предыдущие письма, ты простишь, что я покончила с собой на другой же день после нашей разлуки. Я не могла, я не умела жить без тебя.

Мы вчера расстались с тобой. Посмотри хорошенько на дату - в начале
письма.
Ты, конечно, не обратил на нее внимания. Ведь это вчера мы в последний раз были с тобою в нашей комнате, и ты, зарывшись с головой в подушки, рыдал, как ребенок, беспомощный перед страшным своим горем. Это вчера, когда в полуоткрытое окно заглянула ночь, твои слезы, которых я уже не могла видеть, катились по моим рукам. Это вчера ты кричал от боли ижаловался, а я, собрав все свои силы, крепилась и молчала. А сегодня, сидя за нашим столом, окруженная нашими вещами, в нашем прелестном уголке, я пишу те четыре письма, которые ты должен получить с большими промежутками. Дописываю последнее письмо, а затем наступит
конец.

Сегодня вечером я дам самые точные распоряжения о том, чтобы мои
письма доставили тебе в те числа, которые на них указаны, а также приму меры к тому, чтобы меня не могли разыскать.

Затем я уйду из жизни. Незачем рассказывать тебе, как: все подробности этого отвратительного действия неуместны. Они могли бы причинить тебе боль, даже по прошествии стольких лет.

Важно то, что мне удалось оторвать тебя от себя самой и сделать это
осторожно и ласково, не ранив тебя. Я хочу и дальше заботиться о тебе, а дл этого я должна жить и после моей смерти. Разрыва не будет, ты бы его, возможно, и не перенес, ведь тебе все огорчения причиняют такую острую боль.
Я буду возвращаться к тебе - не слишком часто, чтобы понемногу мой
образ изгладился из твоей памяти, и не слишком редко, чтоб избавить тебя от ненужных страданий. А когда ты узнаешь от меня самой всю правду, пройдет столько лет (а ведь время помогает мне), что ты уже почти не сможешь понять, что значила бы для тебя моя смерть.

Луи, родной мой, сегодняшний наш последний разговор кажется мне
каким - то зловещим чудом.

Сегодня мы говорим очень тихо, почти неслышно, - уж очень мы далеки друг от друга, ведь я существую только втебе, а ты уже забыл меня. Сегодн значение слова сейчас для той, которая его пишет и шепчет, совсем иное, чем для того, кто будет читать это слово и тихо произнесет "сейчас".

Сейчас, преодолев такое громадное расстояние во времени, преодолев вечность - пусть зто покажется нелепым, - сейчас я целую тебя, как прежде.
Вот и все... Больше я ничего не прибавлю, потому что боюсь стать
печальной, а значит, злой и потому, что не решаюсь признаться тебе в тех сумашедших мечтах, которые неизбежны, когда любишь и
когда любовь огромна, а нежность беспредельна.

Люди встречаются,люди влюбляются,женятся

великая классика...............

Fugit irreparabile tempus

Размеренно и тихо о трагичном( Напомнило мне Цвейга.

уже много лет любимое)

Люди встречаются,люди влюбляются,женятся

понравилось, спасибо! только почему название «Нежность»??? непонятно…